Сама попытка рассматривать историю как некоторое пусть условное, но осмысленное т.е. в некоторой степени «законченное» целое приводит к идее «конца истории». Но это общее утверждение нуждается в уточнениях. Напомню, что Гегель считал решающей в этом отношении современную ему победу Наполеона под Иеной в 1806 г. – событие, произошедшее за сто с лишним лет до лекций Кожева, и за 180 лет до так возбудившего мировую общественность тезиса Фукуямы. Фукуяма, представляет не одну, а сразу две равномощные конструкции универсальной истории. Первая – экономическая, и строится она на логике науки и производства как средств выживания и улучшения «качества жизни». Вторая, связанная с темой военного доминирования, политического господства и рабства, построена на логике тимоса. Тимос – платоновское понятие, введенное им в «Государстве» (глава 4), которое, учитывая всевозможные интерпретации, можно перевести как «страстное (сердечное, неистовое) стремление к признанию и утверждению человеческого достоинства». Для того чтобы увязать в осмысленное целое эти, по видимости, столь удаленные по времени и по форме интеллектуальные события (констатацию Гегеля, ее возобновление в ХХ в., а также мою лингвистическую интерпретацию), нам потребуется с достаточной степенью ясности реконструировать нелингвистическую (в широком смысле гегельянскую, включая марксистскую и кожевскую) концепцию истории и соответственно ее (истории) окончания. Я сделаю это, опираясь на красивую двойственную схему универсальной истории Ф. Фукуямы. Диалог и взаимная интерпретация этих двух предельных концепций человеческой истории (тимотической и лингвистической катастрофы) заключаются в том, что, действительно, история историчности может подойти и подошла к концу, но конфликт между самой историчностью (т.е. языком и сознанием смерти) как катастрофой и фундаментальным бессознательным, а также перманентная реакция на этот разрыв/конфликт –фундаментальная ностальгия, а, следовательно, все операции наркотического анестезирующего инструментария продуцируют все возможные в будущем катастрофы изнутри любого человеческого коммуникативного сообщества или индивида. И этот механизм, эта «машина катастроф» есть не что иное, как причина и порождающая структура мегалотимии как способности/потребности человека (и как индивида, и как вида) ставить свою и чужую жизнь в точки смерти, абсолютного насилия, смертельной опасности, абсолютного неравенства, но и способности к высшему творчеству. Именно поэтому Освенцим, Колыма, Хиросима, 11 сентября, Уолл-стрит, Беслан, Акрополь и Девятая симфония всегда возможны  одновременно.